Что привело к гибели от лучевой болезни учёных-ядерщиков на военном полигоне вблизи села Нёнокса в Архангельской области? Откуда под нижегородским городом Дзержинском взялась «чёрная дыра», наполненная химическими ядами? Кто обитает в радиоактивной зоне с загадочным названием «озеро Карачай», куда не решились бы идти даже сталкеры братьев Стругацких? Как работают на американском ядерном топливе пятнадцать украинских ядерных энергоблоков? Можно ли в Москве получить лучевую болезнь? Обо всём этом главному редактору «Аргументов недели» Андрею Угланову рассказывает известный учёный, радиохимик, декан химического факультета МГУ и ведущий специалист по очистке и локализации в России более трёх сотен мест с повреждённой экологией, доктор химических наук и член-корреспондент РАН Степан Калмыков.
Объекты накопленного экологического вреда
– Степан Николаевич, проблема радиации для нашей страны очень актуальна. У нас и ядерного оружия навалом, и АЭС много. В результате многие области страны загажены ядерными отходами. В Томской, Челябинской областях, даже в Москве в Курчатовском институте, который называют «Курчатником», есть ядерный реактор. Когда в Москве проводили очередную хорду, то упёрлись в какое-то хранилище, где якобы были ядерные отходы. Чем дело кончилось, я не знаю, но дорога пошла дальше. Почему экологическая тема так политизирована?
– Да, у нас очень много проблемных территорий, где ещё в конце 40-х, в 50-е и 60-е годы прошлого века создавались комбинаты, которые занимались оружием и по большому счёту государственным суверенитетом. Нужно было с колёс и быстро создавать атомное оружие. Потому что в условиях, когда одна противостоящая нам сверхдержава обладала ядерным оружием и уже применяла его против мирного населения, сам факт существования нашего государства ставился под сомнение. С нуля надо было создавать всё, в том числе разведку и добычу урана. Те месторождения, которые тогда эксплуатировались, сейчас даже не считаются сколь бы то ни было интересными для промышленности. Также с нуля надо было развивать металлургию урана, плутония, химию, связанную с их выделением, физику. Это было на первом плане. Эти люди сделали за очень короткий срок совершенно фантастические вещи. Те скорости и масштабы свершений сейчас нам только снятся. И естественно, что в тех условиях вопрос, связанный с отходами и экологией, отходил на второй план. Но уже в начале 50‑х годов в закрытом городе Челябинске – он в разное время имел разные номера – перестали сливать отходы в открытую гидрографическую сеть, потому что стало понятно, что потенциальное воздействие может оказаться очень сильным. Был создан Теченский каскад водоёмов, где за счёт длительного хранения отходов происходил радиоактивный распад, и то, что в итоге поступало в открытую сеть, было существенно менее радиоактивным. Потом построили дамбу и фактически прекратили слив полностью. Сейчас наша важнейшая задача – вернуться к этим объектам накопленного экологического вреда.
– Это радиоактивные объекты?
– Не только. В федеральном реестре объектов накопленного экологического вреда их более 300, и это не просто маленькие помойки или несанкционированные свалки. Это крупные объекты. Например, Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат, уже остановленный, но ещё не выведенный на полностью безвредный уровень. Там ещё сохраняются хранилища отходов. Или объект в городе Усолье-Сибирском. К сожалению, каждый из этих объектов является уникальным. То есть нет стандартных рутинных подходов к очистке загрязнённых территорий, к переработке отходов, к тем технологиям, которые будут использоваться на каждом объекте.
Режим «коричневой лужайки»
– В озеро Карачай, где находится производственное объединение «Маяк», федеральное государственное унитарное предприятие по производству компонентов ядерного оружия, изотопов, хранению и регенерации отработавшего ядерного топлива, сбросили 70 тысяч тонн радиоактивных отходов. Есть какие-то научные способы это очистить?
– Я успокою и вас, и читателей. Карачай закрыт, несколько лет назад завершилась программа по выводу его из эксплуатации. Это действительно было самое радиоактивное озеро на Земле. И дело даже не в объёме отходов, которые туда поступили, а в огромной суммарной радиоактивности. К нему нельзя было подойти. И не потому, что «светит», а потому что присутствовали аэрозольные частицы – радиоактивная вода естественным образом испаряется, её разносит ветер, и вы вдыхаете радиоактивные частицы. Вспомним аварию 1967 года, когда подсохла береговая линия и под воздействием ветровой эрозии всё разносилось по округе. Озеро закрыли лет пять назад.
– Но радиация никуда же не делась?
– Есть два разных подхода в зависимости от класса отходов. Первый и второй классы – самые опасные. В этом случае применяется «консервация на месте». Источник окружают системами, предотвращающими распространение опасных токсичных элементов с воздухом, с водами и другими путями. Это режим «коричневой лужайки». Понятно, что на месте Карачая никто не будет строить город. Это территория, изолированная для посещения. Главное, что после закрытия таких объектов отсутствует распространение радиоактивности за пределы контрольной зоны. При втором подходе загрязнённый грунт полностью изымается, очищается, переводится в инертные матрицы и формы и изолируется от среды обитания человека.
– В 1982 году в Андреевской губе Мурманской области был произведён сброс 700 тысяч тонн радиоактивной воды. Место вымерло. В тех же краях находится хранилище пришедших в негодность ядерных подводных лодок. Как это всё утилизируется? В начале 90-х годов американцы и европейцы давали какие-то деньги для утилизации подводных лодок. А как сейчас?
– Сейчас, слава богу, с точки зрения финансирования науки и технологии ситуация проще. Есть большие федеральные программы. В «Росатоме» есть программа ядерной и радиационной безопасности. Есть организация, которая занимается только вопросами обращения с радиоактивными отходами на объектах, которые образуются в результате вывода из эксплуатации атомных подводных лодок. Там самое важное – реакторные помещения и ядерное топливо, которое выгружается оттуда. Такие же объекты есть на Дальнем Востоке. Успешно проведена большая программа Курчатовского института по обследованию, паспортизации «неучтёнки» и приведению в нормальные условия хранения всех тех объектов, которые относятся к атомному флоту. Переработка реакторов и лодок – это некий непрерывный процесс. Понятно, что лодки отслуживают свой срок и после этого должны быть утилизированы. Топливо из них выгружается, какое-то время хранится, после чего транспортируется на ПО «Маяк», который занимается переработкой так называемых «коммерческих топлив». В общем, условия хранения отходов у меня вызывают оптимизм.
Люди возвращаются в отравленную зону
– Вы упомянули Усолье-Сибирское. Там творился какой-то тихий ужас, химкомбинат сбрасывал в Ангару ртуть. Как там вообще люди живут?
– Здесь есть два аспекта, которые в какой-то степени противоположны друг другу. В своё время Усолье-Сибирское был самым молодым, самым перспективным, самым быстрорастущим городом в Советском Союзе. Туда со всей страны собрали лучших специалистов в области химической технологии. Сейчас эти люди брошены. И если спросить у жителей города, то, мне кажется, они захотят обратно в 80-е, когда у них были хорошие зарплаты и рабочие места. Проблемы загрязнения для них на десятом месте по сравнению с тем, что сейчас это градообразующее предприятие закрыто.
– А грязь осталась.
– Да, осталась. Сейчас там работает федеральный экологический оператор, подведомственный «Росатому», который занимается очисткой. Я там был несколько раз. Это фантастическая по масштабам территория, триста с лишним корпусов, сюрреалистическая картина, как после ядерной войны. К счастью, ртутное загрязнение есть на небольшом участке, а не на всей этой огромной махине. По большей части там нужно просто убрать руины чисто механическим способом. Но есть территория, где присутствует достаточно сильное ртутное загрязнение, в том числе, к сожалению, и почвы. Туда уже зашли компании, которые выиграли подряды по демеркуризации.
– А как с Ангарой?
– Там в основном проблема с загрязнением почвы. Загрязнение Ангары с мёртвой рекой Течей неподалёку от ПО «Маяк» не сравнить даже близко.
– А Теча как-то охраняется?
– Да, там ограниченная территория, всё огорожено. Но есть интересный факт. Мы рассматриваем экологические и гигиенические факторы. А есть ещё социоэкономические. Людям, которые жили в тех краях, предоставили жильё в других местах, их переселили. Но они большей частью через несколько лет сами добровольно вернулись к своим старым хозяйствам.
– После чернобыльской катастрофы вся территория Брянской области была в пятнах сильного загрязнения. Эти места уже введены обратно в эксплуатацию?
– Нет, зоны отселения до сих пор не заселены. Это зоны ограниченного доступа. Туда можно проехать, получив специальное разрешение, но там никто не живёт. Это пока заброшенная зона.
Чёрная дыра
– В Нижегородской области в городе Дзержинске есть завод «Оргстекло». Рядом с ним озеро «Чёрная дыра», где самая грязная вода в мире. И там живут люди.
– Сам населённый пункт в отдалении. Нельзя сказать, что на берегу кто-то живёт. Это глубокая карстовая воронка, куда ещё в советские времена сливались отходы неудавшихся синтезов. Вы сказали, что это самая грязная вода в мире. Это не так, потому что там фактически нет воды. Это полимерная, похожая на битум масса, разная по плотности, гетерогенная, то есть различная по глубине и даже зеркалу. Это очень сложный объект, потому что разный по составу. Например, когда берёшь пробы, то вначале может идти малозаполимеренная масса, которую можно извлекать и очищать пиролизом. То есть практически сжигать. Потом вдруг упираешься в линзу из минеральной азотной кислоты. А это совсем другая история, азотная кислота просто съест всё оборудование. И таких аномалий там масса, с каждой надо работать индивидуально. Этот объект – один из самых сложных по составу в моей практике. В одной пробе может содержаться до 150 химических компонентов. Это уникальный объект, применительно к нему нельзя предложить стандартные подходы не то что с выводом из эксплуатации, а даже с обследованием. Обычные аналитические лаборатории действуют согласно установленным аттестованным методикам. А такие уникальные объекты имеют зачастую такой состав, что рутинные аттестованные методики к ним просто неприменимы. Это очень большой вызов для учёных, которые должны применять уникальное и дорогостоящее оборудование, чтобы просто понять, что там находится.
– Действительно, чёрная дыра.
– Я хочу чуть-чуть успокоить. Во-первых, идут работы по откачке этих компонентов. Чёрная дыра за последнее время сильно уменьшилась.
– Её выжигают?
– Можно и так сказать. Специальными транспортёрами выбирают содержимое, смешивают с песком и переправляют на установки для пиролиза, которые находятся рядом, буквально в километре. В них смесь сжигается полностью, пока не останутся обычный СО2 и песок.
Никто нам своё ядерное топливо не отдаст
– В 90-е много шумели о том, что к нам со всего мира идут поезда с ядерными отходами, которые переправляются куда-то в Красноярский край, где их должны были захоронить. Проходили демонстрации, митинги протеста. А сейчас эта проблема стоит остро?
– Она никак не стояла тогда и никак не стоит сейчас. Этой проблемы просто никогда не существовало. Это очень хороший пример того, как можно политически зарядить население и направить в нужное направление протесты, связанные с состоянием окружающей среды. Нужно понимать, что отработанное ядерное топливо – это не радиоактивные отходы. В отработанном ядерном топливе основа – тот же уран. Используя его, можно минимизировать его добычу, что является очень грязной процедурой. «Хвостохранилища» в Средней Азии – это чрезвычайно грязный объект. Гораздо чище и выгоднее сделать рециклинг, вернуть этот уран из отработанного топлива и использовать его ещё многократно. Эти программы по замыканию топливного цикла – важнейшая задача, которой занимается «Росатом». Что касается конкретно той истории, то заверяю – ничего не было ввезено, просто потому что это ценные компоненты и никто ими делиться не хочет.
– А что же тогда ввозили? Я же сам видел эти огромные бочки со знаком радиации.
– Это было топливо с иностранных АЭС, которые мы строили за рубежом и по контрактам по лизингу топлива забирали «отработку» обратно. Это было наше же топливо. Ни немецкого, ни французского, никакого другого топлива к нам не привозили. У них собственные национальные программы по его либо захоронению, либо переработке, как это сделано во Франции. Это отличный бизнес, никто в здравом уме его другим отдавать не станет.
– Это происходит под контролем государства или этим занимаются частные фирмы?
– Нет, конечно, это строго государственное дело. В Китае, например, несколько крупных государственных корпораций занимаются эксплуатацией атомной энергии. Между ними существует конкуренция. А у нас государственная монополия на использование атомной энергии.
– У нас осталось производство урана?
– Да, конечно. Добыча, переработка, обогащение – всё есть. В Забайкалье и за рубежом, где мы покупаем месторождения.
– Несколько лет назад президент Путин выдвинул идею организации мирового центра в Красноярске, где все желающие могли бы получить обогащённый уран для мирных целей. Эта идея была реализована?
– К сожалению, нет. Хотя это очень хорошая идея. Хотя бы потому, что за последние несколько лет мировые цены на уран выросли в 6 раз.
– Не могу не спросить про украинские атомные станции. По каким-то причинам они решили перейти с ТВЭЛов – наших топливных элементов – на американский Вестингауз.
– Ничего не получилось. Как работали, так и работают на том топливе, которое было.
«Курчатник» для людей не опасен
– Вокруг Курчатовского института постоянно какие-то волнения. Люди беспокоятся – ядерный реактор в центре Москвы! Чего им стоит опасаться?
– Ничего. Реактор как был, так и есть, но, к сожалению, он практически не работает. Кстати, по результатам международных исследований было выяснено, что люди, которые живут рядом с АЭС, при её штатной работе, получают дозовую нагрузку на 40% ниже, чем люди, живущие в районе ТЭЦ, которые топят бурым углём. С Курчатовским институтом была другая проблема. Прямо на их территории находились хранилища ядерных отходов. Непаспортизованные, ещё с начала освоения ядерной энергии. Они располагались в районе Живописной улицы. Лет 10 назад началась федеральная программа под кураторством «Росатома» по извлечению этих отходов. Территория сейчас полностью очищена. А реактор там практически не работает. Мы надеемся, что скоро будет запущен для исследователей новый уникальный реактор в Гатчине, который оснащён огромным количеством самых различных спектрометрических возможностей для учёных.
– За несколько последних лет случилось несколько катастроф. Вся Европа была в панике, когда что-то пыхнуло на «Маяке» и облако, говорили, дошло аж до Европы.
– При испытании новых технологий иногда случаются нештатные ситуации. Но опять же хочу успокоить. Обычно молва сильно преувеличивает проблемы. Да, случай имел место быть. Но те уровни дозовых нагрузок, которые наблюдались не только в Европе, но и в местности рядом с «Маяком», составляли настолько мизерную долю от нормированных нагрузок, что не представляли ни малейшей угрозы. Другое дело, почему это произошло с точки зрения технологии, что было сделано не так, какие технологические операции привели к этому – это нужно действительно тщательно разобрать, чтобы не допустить впредь. И на уровне «Росатома» эти разбирательства были. Хочу пояснить один важный аспект, связанный с облучением. Когда мы говорим о радиационной гигиене, то оперируем вероятностными категориями. Доза – это беспороговое воздействие. Нет такой дозы, выше которой гарантированно настанут последствия и ниже которой так же гарантированно не настанут. Нет такого чёткого порога. Но чем выше доза, тем больше вероятность каких-то последствий, начиная от онкологических заболеваний и кончая острой лучевой болезнью. Одно могу сказать точно – для среднего человека вероятность гибели от воздействия искусственных источников радиации даже не в разы, а на порядки ниже по сравнению с традиционными источниками нашей потенциальной гибели – сердечно-сосудистыми заболеваниями или ДТП. Это совершенно ничтожные цифры.
– В Архангельской области в местечке Нёнокса проводились испытания ракет, произошёл взрыв, погибли сразу пять человек, потом ещё двое погибли от лучевой болезни.
– Там была локальная авария. Никакого облака на Норвегию, разумеется, не пошло. Всё это слухи.
– Говорят, ядерный реактор взорвался.
– Нет, не реактор. Взорвался нерадиоактивный источник тока. Батарея. Её взрыв привёл к разрушению в том числе и ракеты, из-за чего сотрудники и получили облучение. Но никакого ядерного взрыва не было. Очень жаль погибших учёных, но никакого отношения к неконтролируемым ядерным реакциям случившееся не имело.
Нарушители заплатят без вариантов
– Вы сказали, что у нас 300 источников загрязнения.
– В федеральном реестре объектов накопленного экологического вреда 315, кажется, объектов.
– А какие места у нас самые грязные?
– Эти объекты расположены практически по всем субъектам Федерации. Некоторые из них не то чтобы очень токсичны. Например, в Российской академии наук мы очень активно занимаемся проблемой Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Мы с вами уже говорили о Карачае, о «Маяке». Так вот БЦБК – это объект совсем другого плана. Там есть большие, по полкилометра, накопители лигнина. Грубо говоря, это зола, остатки переработки древесины, залитые водой. Они заросшие, там кувшинки цветут. Они не представляют значительной угрозы. В них можно руку опустить без малейшего вреда.
– Почему тогда этот объект попал в реестр?
– Потому что там в пятистах метрах находится Байкал. А Байкал – это уникальная сокровищница. Любое, даже потенциальное воздействие на него, естественно, должно очень строго контролироваться.
– Так какие объекты самые опасные?
– Они все очень разные. Усолье – это более сложный объект из-за проникновения ртути в почву. «Чёрная дыра» – уникальный по своей сложности объект, похожих не существует, наверное, нигде в мире. Много среди этих объектов больших свалок. В Челябинске, например, свалка стала объектом из федерального списка. Эти свалки были в своё время организованы с нарушением, и сейчас приходится к ним возвращаться и перерабатывать их, переводить в нормальное состояние, чтобы не было эмиссии газов, распространения токсичных компонентов с подземными водами и так далее.
– Многим кажется, что в Российской Федерации уже и промышленности никакой не осталось. Я сам родом из Кирово-Чепецка. Там был завод из уранового проекта, про который мы ничего не знали. Там, оказывается, производили гексафторид урана. На самом деле промышленность существует, в том числе химическая. Есть ли за ней контроль?
– Конечно. И требования очень сильно ужесточились. Возьмём недавний пример – авария в Норильске. Был наложен беспрецедентный штраф. «Норникель» – большая компания. Они смогут заплатить и продолжить работу. Но для компании поменьше это был бы вопрос о закрытии. Зная об этом, владельцы – собственники предприятий, которые связаны с потенциальной опасностью, по-другому начинают смотреть на технику безопасности. Глава Росприроднадзора Светлана Геннадьевна Родионова в этом плане очень жёсткая. Вы причинили ущерб природе? Вот вам счёт, будьте добры оплатить. А если не оплатите – пеняйте на себя. И мы эти счета видим. «Норникель» «попал» почти на 150 миллиардов. Мы, химический факультет МГУ, участвуем в программах по технологиям очистки загрязнённых грунтов вдоль реки. И эта работа финансируется из тех штрафов. Они реально оплачивают то, что испортили.